Между тем близился Новый год. Город украсился яркой мишурой. Тёща привела Санечку с Анечкой. Пирожков купил пушистую ёлку. Вечером все вместе её наряжали.
— Любимая, — ласково спрашивал у жены Пирожков, — какой ты хочешь подарочек к Новому году?
— Никакой, — отвечала Лизочка с тяжким вздохом. — Побереги денежки на похороны.
Пирожков откладывал ёлочную игрушку.
— Лиза, — строго говорил он, — сейчас же перестань!
— Осталась только резиночка внизу, — отвечала ему на это грустная Лизочка. — И воротничок.
А в первых числах нового года Лизочка… умерла. Её смерть странным образом совпала с окончанием работы над свитером. Вечером она закончила вязать воротник, а ночью — умерла. Тёща привела на кладбище Санечку с Анечкой. Стояли сильные морозы, и Пирожков надел на похороны новый свитер. Лизочка оказалась права: в свитере было тепло и удобно…
Домой Пирожков возвращался на электричке. Дорога тянулась мимо кладбища. За вагонным окном проплывали деревья, могильные плиты, кресты… Лизочка лежала здесь, а Пирожков ехал домой. Обедать.
Кладбище кончилось. Пирожков откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. Сразу же всплыло Лизочкино лицо в гробу… «Вот так пошутил…» — думал Пирожков, уже начиная дремать.
Электричка шла. Постукивали колёса.
Праздник жизни
Пошёл я как–то на нудистский пляж — на голых баб поглазеть. Пизды у всех баб здесь сплошь бритые, как, впрочем, и яйца у мужиков. Ну да сейчас не о яйцах речь. Раздеваются бабы на нудистском пляже не так, как на обычном. Первым делом они трусики снимают (у кого, конечно, есть трусики), а уж потом всё остальное. И одеваются бабы–нудистки не так, как на обычном пляже. Вначале кепочку наденут, затем маечку, потом юбочку. А уж после юбочку приподымают и натягивают на пиздёнку трусики. И купаются здесь бабы по–разному. Не в том смысле — кто «брассом», кто «баттерфляем». А в смысле — кто полностью голенькой, а кто в трусиках, но без лифчика. А кто в лифчике, но без трусиков. Вот это, я вам скажу, сильно: когда лифчик есть, а трусиков нет. Очень сильно!.. А ещё нимфетки. Ну-у, это особый разговор — нимфетка на нудистском пляже. С сигареткой в манерно отставленных пальчиках и с торчащим из пизды клитером. Она же чувствует, как её мужики взглядами ебут… А море шумит, а волны плещут, и ты прыгаешь на эти волны и визжишь от радости. И другие тоже прыгают и тоже визжат.
Словом — праздник жизни.
Но жизнь нам постоянно сюрпризы приподносит. И не всегда приятные. Вот и сейчас — солнце, смех, плеск… и тут из воды утопленницу выносят.
И вроде бы ничего не изменилось — солнце светит, пизды сверкают, море шумит… А праздника уже нет. Нет праздника! Вот если б нимфетка утонула, праздник, возможно бы, и остался. А так лежит на песке некрасивая тётка, да еще в жёлтых трусах. Поймите меня правильно, дело не в трусах, а… В общем, не важно.
Но что поражает — так это толпа. Буквально только что из воды вытащили утопленницу; вода как бы заражена смертью. А они весело плещутся. Смеются… И никто — НИКТО! — не собрал свои вещи и не ушёл в скорбном молчании. Наоборот, сгрудились вокруг утопленницы — смотрят, смотрят… Понятное дело — смерть всегда интересна, если она не твоя.
И вдруг что–то произошло. Может, на Солнце. Может, на Луне. Не знаю. Но все, как один, надели трусы и ушли в скорбном молчании. Пляж опустел. И только утопленница осталась лежать на песке, подставляя солнечным лучам своё мёртвое тело.
Почему я не родилась маленькой собачкой?
…Перекатисто грохочет. Но дождя пока нет. Мимо вокзала тянется длинный товарняк. Под брезентовыми чехлами угадываются уродливые тела танков. В дверях теплушки стоит солдат. Курит.
— Гос–с–поди, — крестится старушка, — как в войну.
— Где тебя носит? — раздражается мать. — Посмотри за сумкой.
Девочка послушно садится рядом с большой дорожной сумкой. Но как только мать скрывается из виду, тотчас вскакивает и бежит к «справочной». Нажимает кнопку, неуверенно шепчет в микрофон:
— Алё.
— Ну чего алёкаешь? — рявкает «справочная».
— Скажите, пожалуйста, а поезд скоро придёт?
— Скоро!
— А во сколько?
— Во сколько придёт — во столько придёт!
ЩЁЛК — «справочная» отключилась.
Девочка подходит к окну. Видит своё слабое отражение на стекле.
— Ну что уставилась? — показывает она отражению язык.
«Друм–бурум–друм-бурум», — бормочет громоздкий динамик под потолком. Но все всё понимают.
— Поезд, поезд… — волнистым рокотом катится по залу.
С озабоченными лицами выбегают на улицу.
Луна затянута тучами. Идёт дождь.
Короткого перрона не хватает на весь состав. Дальше — грязь. Прыгают по дощечкам.
— Давай! Давай! — торопит проводница.
Ту–ту — раздаётся короткий гудок. Мать, поцеловав девочку, лезет в тамбур. Девочка подаёт ей сумку.
— Слушайся Макеева, — говорит мать и проходит внутрь вагона.
Макеев — её третий муж. И второй отчим девочки. Всё произошло быстро. Уезжала к бабушке — был один отчим. Вернулась — другой.
— Шевели лаптёй! — подгоняет кого–то проводница.
Девочка оглядывается. К вагону, вся обвешанная узлами, спешит старушка. Подбежала. Ахнула. Заметалась.
— Садиться–то думаешь, бабуля?! — проводница ей строго.
— Дак у меня шашнадцатый вагон.
— У нас всего пятнадцать.
— Как же, родненькая?.. А у меня шашанадцатый. — Голос плачуще звенит.
— Ну–ка, дайте ваш билет!
Старушка растерянно озирается. Не хочет вещи в грязь ставить. А больше некуда. Девочка делает шаг вперёд.
— Давайте подержу, бабушка.
Проводница билет разглядывает.
— Всё ясненько, — говорит. — Кассирша напутала. С ней и разбирайтесь.
— Дак как же…
— А вот так же. — Проводница уже и дверь закрывает.
За размытым дождём окном вагона смутно виднеется лицо матери. Мать уезжает на юг. «Развеяться после этого кошмара».
Состав потихоньку трогается. Пятнадцатый вагон уезжает. Теперь старушка стоит рядом с невидимым шестнадцатым, в который ей выписан билет.
Поезд уходит.
Девочке хочется плакать. Мокрый ветер сбивает с её головы капюшон. Дождь мочит волосы. Капли бегут по лицу.
— Эй, послушайте, — окликает она старушку. — Заберите свои шмутки.
— Грубая какая, — ворчит старушка.
…«Вот и делай после этого людям добро», — мрачно думает девочка, прыгая с дощечки на дощечку. Права мать: хочешь нажить врага — сделай человеку доброе дело.
Не успевает девочка войти в здание вокзала, как гаснет свет. И в пустом зале ожидания, и по всему коридору. Чуть не ощупью пробирается на светлую полоску впереди.
И оказывается помещение буфета. За прилавком стоит буфетчица. В крохотном зальчике два столика. За одним сидит недовольный мужчина. Он пьёт чай. За другим — милиционер. Точнее — милиционерша. Она тоже пьёт чай.
— Знаете, — обращается девочка к буфетчице, — у вас там вода с потолка капает. — Машет рукой в сторону зала ожидания.
— Ну и пусть капает, — отвечает буфетчица. — Лишь бы здесь не капала.
Тотчас начинает капать и здесь. Прямо на стол, за которым сидит недовольный мужчина.
— Безобразие! — вскакивает он. — Здание давно пора ставить на капитальный ремонт.
— Вас забыли спросить, — хмыкает буфетчица.
Отодвинув стол, она ставит под капли эмалированный таз. Капли звонко стучат о дно таза.
Появляется старушка. И с ходу начинает жаловаться:
— Пошла, а вагончика мово и нету. Во как!
Недовольный мужчина уши навострил.
— Как это — вагона нет?
— А нету — и всё, — торопится объяснить старушка. — Как бес унёс.
— Прицепить забыли, — мигом разобрался в ситуации недовольный мужчина. — Ну работнички! Нигде порядка нет! Кругом бардак!
За окнами льёт пуще прежнего. В тазу булькает.
— Завтра я, значит, выходная, — вслух размышляет милиционерша. — На рынок надо будет сходить, постирать…
— А мой–то внучок вчера говорить начал, — хвастается буфетчица. — Первое слово сказал.
— Да-а? — делается у милиционерши умилённое лицо. — И какое же?.. «Папа» или «мама»?
— Газета! — гордо отвечает буфетчица.
— Скажите, какой умный… — поражается милицонерша.
— Вы это дело так не оставляйте, — советует старушке недовольный мужчина. — Пишите жалобу. Министру путей сообщения. Я вам сейчас черновичок набросаю. — Он живо выхватывает из кармана блокнот и ручку.
Старушка, пригорюнившись, глядит в окно. Недовольный мужчина строчит письмо министру. В зале ожидания с потолка льётся вода.
Девочка подходит к «справочной» и, смело нажав кнопку, говорит:
